Утро двадцатого марта ничем не отличалось от утра девятнадцатого и, позже, утра двадцать первого марта.
Ботинки все также скользили по мокрому льду, от вечного попутчика в маршрутке все так же пахло домашним «Наполеоном» и апельсиновыми корками, а Зюськиндовская «Повесть о господине Зоммере» мертвым грузом лежала под тетрадями в сумке, от которой ещё с лета одинаково сильно пахло кожей. А жаль, что не апельсиновыми корками и домашним «Наполеоном».
Казалось, эти три дня (с девятнадцатого по двадцать первое марта) должны были стать совершенно одинаковыми, но, к счастью…
Двадцатого удалось приехать за полтора часа до начала лекции, чтобы попить марокканского чая в обиталище всех студентов корпуса Мечникова на Французском бульваре – «Арома Каве», попросту «Ароме». Чай был заказан и уже приготовлен, наполовину выпит и оставлен на время перекура. Место для сего ритуала, как и для употребления марокканского чая, тоже было отдельное – четырёхметровый промежуток между «Форнетти» и компьютерным клубом, прямо напротив «Аромы» – огороженная лестница в подвал, на мини-заборчике вокруг которой было на удивление удобно сидеть даже вчетвером, а иногда и впятером (при удельном весе каждого не более 70 кг). Двое из четверых людей, входящих в нашу маленькую, но гордую компанию стояли у ранее описанного заборчика, когда к ним начал заворачивать неизвестно как туда заехавший грузовик. Не обратив на машину должного внимания, они зашли внутрь. Через некоторое время был объявлен очередной перекур и тогда на улицу вышли трое. Грузовик был уже открыт и внутри него лежали …
Сперва появился интерес, истошный такой, что глаза застилал. Трое постепенно подбирались к огромной машине, в которую, наверняка, влезла бы вся «Арома Кава». Грузчики кидали мешки, пакеты, подходя каждые 3 минуты с новой порцией. Забрасывали все торопливо, как снег счищенный лопатой с тротуара. Если во вбрасывании, например, пиццы в печ и присутствует торопливость, то безусловно аккуратная, профессиональная. Здесь же она явно топорная и машинальная.
– А куда вы это все повезёте?
– В утиль.
– А можно мы парочку заберём?
– Да, берите.
-Дальше все было похоже на аукцион и раздачу продуктов во времена войны одновременно. Забыв про всякое смущение (кто раньше, кто позже) мы, уже все вчетвером, забрались прямо в грузовик, жадно обводя взглядом все в нем лежащее. Ещё до смелого запрыгивания в машину каждый из нас заприметил себе что-то и сейчас направлялся прямо в нужную сторону.
Приходилось идти прямо по ним.
Толстой оставил след в культуре, а ты только что оставил след на Толстом. Потом на Тургеневе, задел «Сборник школьных сочинений», слегка примял чью-то научную работу и закончил свой путь уже на другом томике Толстого. Открываешь его, а там написано «Лаборантке Танечке Шевцовой за неоценимую помощь на долгу, долгую память». История, что тут сказать.
Книги. Да, это были книги. Они лежали одна на одной. Уже примятые, запачканные, раскрытые и заваленные другими, сброшенными на них книгами из нового пакета, принесённого грузчиком, а он, знаете ли, смотрел на нас с немым восхищением и, казалось, даже радостью, ускоряя процесс вкидывания новых порций литературы.
Постепенно стали подходить люди, спрашивать, что происходит, что мы делаем, откуда книги, куда повезут. Впопыхах кто-то из нашей четверки объяснял им, что это за балаган и к нашей импровизированной акции присоединялись юристы, филологи, культурологи, баристы из «Арома Кавы», случайные прохожие – все, сами того не осознавая, делали истинно доброе дело. Они давали вторую жизнь книгам, которым грозила неминуемая казнь.
Говорят, что в казни самое страшное – не момент, когда голова отсекается от тела, а путь до гильотины. Провожая взглядом грузовик с книгами, которые мы не успели забрать, я чувствовала, что еду на казнь вместе с ними. Не знаю, что потом сделали с этими книгами: сожгли, переработали – не важно, то, что они в тот момент сделали с книгами, то сделали и с моей сущностью, каждая часть которой вывернулась наизнанку при слове «утиль».
«Это утиль».
Для кого-то все, что с пожелтевшими страницами – утиль. Все, у чего края обложки расслоились – утиль. Все, что не читал модный блогер, все, что пылится в библиотеке, все, чему больше 5 лет – утиль.
– Живи мы в Средневековье, мы бы купили себе приличный такой особняк, – сказал один из нашей четвёрки, поставив руку на стопку книг, взятых его девушкой. – Раньше книги были в дефиците.
Раньше. А сейчас, видимо, в избытке.
Я поочередно поднимала книги, выкрикивая их названия и кидала тому, что в ответ на мой клич, кричал «Мне». Мы действовали на удивление быстро и слаженно. Не договариваясь.
– Чарльз Диккенс «Рассказы». Кому?
– Сюда.
– Русско-немецкий словарь. И немецко-русский. Тут в двух томах. Филологи есть? Кому?
– Есть, сюда кидай, мне.
– Берроуз «Тарзан»… Надо?
Грузчик принёс ещё стопку книг, парочка из которых посыпалась на снег.
Это был сборник поэзии Есенина. «Покатились глаза собачьи золотыми звёздами в снег». Так ведь он писал?
То, свидетелем чего я стала в тот день, обернулось для меня повестью не менее печальной, чем «Песнь о собаке».
Эти книги умрут. Бесконечно глупой смертью умрут. Двадцатого, а может двадцать первого марта.
Дар’я Коваль